our seals were so easily broken,
our hope were so silently crushed
Холла нещадно долбашит абстинентный, но незнакомец этого как будто не замечает. И он заключает, что, возможно, ещё не всё так хуёво. Пока что. Льстить себе не приходится. Он заливает глаза до беспамятства, чтобы не чувствовать, но даже на дне внеочередной бутылки остатками мозгов понимает, что выглядеть должен отвратительно. Другое дело, что ему уже всё равно.
Он с трудом различает за стуком в собственных висках философскую болтовню парня. Подступающая тошнота, которую не глушит даже виски, совершенно не способствует тому, чтобы увлечённо слушать чей-либо трёп, так щедро сдобренный пафосом тем более. Но ему и до этого уже нет дела. Всё равно это знакомство максимум на одну ночь. Похуй что этот блондин так болтает. Смазливое личико искупает вину. В конце концов, наедине с собой, Рассел знает, ему было бы гораздо хуже. Поэтому переживает приступ тошноты, глядя в стакан, а после допивает остатки.
— Ну, жизни людей — это вообще мимолётная эфемерная хуйня, которая очень скоро теряется среди неумолимых, кровавых потоков истории, — хмыкает в ответ, снова наполняя стакан на три пальца.
Отставляет опустевшую бутылку, махнув бармену, чтобы повторил. И крутит бокал на мутноватом свету бара, путано соображая. А потом опрокидывает его в себя залпом и отвечает: — Херовая действительность. Вообще-то я считаю себя реалистом, но с философской точки зрения я тот, кого называют пессимистом.
Алкоголь уже не жжётся, не щиплет горло и не согревает пищевод. Ощущений от него меньше, чем от воды. Холл так много пьёт, что день, когда если не кислота, то это его доконает, уже так близко, что его и разглядеть можно. Вдалеке пока, но уже вполне себе можно. Отходняк выкручивает жилы покруче всякого виски. Даже цирроз печени не будет таким наказанием, как это дерьмо.
Руки нещадно дрожат. Его бросает то в жар, то в холод и это путанное ощущение не давит по мозгам только потому, что он заторможен алкоголем до состояния нестояния. Опьянение подступает резко, он не успевает его заметить. Впрочем, это нормально, если гаситься экстази пять из семи дней в неделю и бухать в одну рожу даже не закусывая, спуская на эту дрянь всю зарплату.
Бармен наконец повторяет заказ, радуя Спенса ещё одной бутылкой Tullamore Dew. Он снова грызёт лёд, чтобы хоть немного сбалансировать своё состояние. Вообще-то это ни хуя не помогает в таких случаях, но стук собственных зубов делает только хуже, поэтому он пытается найти себе дело. Ну и как говорят сердобольные парамедики, нарикам, особенно кислотникам, нужно много жидкости. Обезвоживание превращает их в высохших молей, от которых ни черта не остаётся. И Холл как раз такой, со своими запавшими щеками и ввалившимися глазами.
С трудом поднимая голову, он косится на парня сбоку от себя, пытаясь уловить черты его лица. Это даётся с трудом. Коктейль из ломки и виски не даёт ни сконцентрироваться на том, что делаешь, ни сфокусировать взгляд. Но с этим бы ещё можно было иметь дело. Как-то же живут алкаши, у которых картинка большую часть жизни плывёт, правда? А вот какого хера делать с тем, что всё искривляется, меняется и превращается в ни хуя не радужный мир My Little Pony, а действительность отбитого шизофреника — совершенно не ясно.
Изображение подёргивается алым маревом. Оно делается осязаемым и густым, словно кто-то заливает всё желе из крови. Расс знает, что это эффект лопнувших капилляров. За годы на метадоне к этому привыкаешь. И даже перестаёшь обращать внимание. Это ещё как раз нормально. Вот когда начинаешь видеть мёртвого сына... Да, примерно в этот момент пора думать о том, что пиздец всё-таки пришёл.
Черты лица незнакомца смазываются и затираются. Становятся очень далёкими. Он видит вихры Киллиана и хрипит, хватаясь за бутылку. Это дерьмо случается уже не впервые. Рассел опрокидывает в себя почти полный стакан, но видения это не стирает.
— Папа! — сын тянет к нему руки и он отшатывается, как от раскалённого железа.
— Где ты был, папа? Я звал тебя... Почему ты оставил меня? Папа! Папа! Папа! — Киллиан переходит на крик и надсадно сипит. Его красивое детское лицо превращается в кровавую кашу. Абстинентный кислотника всегда показывает самые страшные вещи. Он вытаскивает на свет всё грёбанное грязное бельё, а у Холла чувство вины высотой с Вавилонскую башню.
Он жмурится, переживая спазмы в желудке. Блевать тянет как никогда. Желчь удаётся сдержать с трудом. И Рассел дрожит. Даже трезвеет. Страх настолько сильный, что виски бессилен. И он упрямо трясёт головой, пока расплющённая голова сына не превращается вновь в красивое лицо незнакомца.
Выдох получается судорожным и нервным. Расс отставляет стакан и прикладывается прямо к бутылке. Шипит и глотает горечь, пока чувство вины не затихает внутри.
— Нахуй! — едва слышно хрипит он. И вдруг начинает смеяться. Это с такими, как он, тоже происходит. Теряется контроль над эмоциональными состояниями: смех вместо слёз, страх там, где должна быть радость. Выбросы гормонов спонтанны и неподконтрольны. Единственное, что всё ещё работает как часы, так это сухое физическое желание трахаться, когда он под таблетками — последняя, блять, константа в аду.
— Смотрю, знаешь, на свою жизнь и думаю, что это разрастающийся круговорот бесконечного ёбанного пиздеца.